Продолжение. Начало здесь.

 

 

VII

 

 

Если есть надежда (писал Уинстон), то она в пролах. Если есть надежда, то больше ей негде быть: только в пролах, в этой клубящейся на государственных задворках массе, которая составляет восемьдесят пять процентов населения Океании, может родиться сила, способная уничтожить партию. Партию нельзя свергнуть изнутри. Ее враги - если у нее есть враги - не могут соединиться, не могут даже узнать друг друга. Даже если существует легендарное Братство - а это не исключено,- нельзя себе представить, чтобы члены его собирались группами больше двух или трех человек. Их бунт - выражение глаз, интонация в голосе; самое большее - словечко, произнесенное шепотом.

 

А продам, если б только они могли осознать свою силу, заговоры ни к чему. Им достаточно встать и встряхнуться - как лошадь стряхивает мух. Стоит им захотеть - и завтра утром они разнесут партий в щепки. Рано или поздно они до этого додумаются. Но!.. Он вспомнил, как однажды шел по Людной улице, и вдруг из переулкавпереди вырвался оглушительный, в тысячу глоток, крик, женский крик.Мощный, грозный вопль гнева и отчаяния, густое "а-а-а-а!", гудящее,как колокол. Сердце у него застучало. Началось! - подумал он, Мятеж!Наконец-то они восстали! Он подошел ближе и увидел толпу: двести илитриста женщин сгрудились перед рыночными ларьками, и лица у них былитрагические, как у пассажиров на тонущем пароходе. У него на глазахобъединенная отчаянием толпа будто распалась: раздробилась на островкиотдельных ссор. По-видимому, один из ларьков торговал кастрюлями.Убогие, утлые жестянки - но кухонную посуду всегда было труднодостать. А сейчас товар неожиданно кончился.

 

Счастливицы, провожаемые толчками и тычками, протискивались прочь со своими кастрюлями, анеудачливые галдели вокруг ларька и обвиняли ларечника в том, что даетпо блату, что прячет под прилавком. Раздался новый крик. Две толстухи- одна с распущенными волосами - вцепились в кастрюльку и тянули вразные стороны. Обе дернули, ручка оторвалась. Уинстон наблюдал сотвращением, Однако какая же устрашающая сила прозвучала в крике всегодвухсот или трехсот голосов! Ну почему они никогда не крикнут такиз-за чего-нибудь стоящего! Он написал: Они никогда не взбунтуются, пока не станут сознательными, а сознательными не станут, пока не взбунтуются. Прямо как из партийного учебника фраза, подумал он. Партия,конечно, утверждала, что освободила пролов от цепей. До революции ихстрашно угнетали капиталисты, морили голодом и пороли, женщинзаставляли работать в шахтах (между прочим, они там работают до сихпор), детей в шесть лет продавали на фабрики. Но одновременно, всоответствии с принципом двоемыслия, партия учила, что пролы по своейприроде низшие существа, их, как животных, надо держать в повиновении,руководствуясь несколькими простыми правилами.

 

В сущности, о пролахзнали очень мало. Много и незачем знать. Лишь бы трудились иразмножались - а там пусть делают что хотят. Предоставленные самисебе, как скот на равнинах Аргентины, они всегда возвращались к томуобразу жизни, который для них естественен, - шли по стопам предков.Они рождаются, растут в грязи, в двенадцать лет начинают работать,переживают короткий период физического расцвета и сексуальности, вдвадцать лет женятся, в тридцать уже немолоды, к шестидесяти обычноумирают. Тяжелый физический труд, заботы о доме и детях, мелкие сварыс соседями, кино, футбол, пиво и, главное, азарт ные игры-вот и все,что вмещается в их кругозор. Управлять ими несложно Среди них всегдавращаются агенты полиции мыслей - выявляют и устраняют тех, кто мог быстать опасным: но приобщить их к .партийной идеологии не стремятся.

 

Считается нежелательным, чтобы пролы испытывали большой интерес к политике. От них требуется лишь примитивный патриотизм - чтобы взывать кнему. когда идет речь об удлинении рабочего дня. или о сокращениипайков. А если и овладевает ими недовольство--такое тоже бывало, это.недовольство ни к чему не ведет, ибо из-за отсутствия общих идейобращено оно только против мелких конкретных неприятностей. Большиебеды неизменно ускользали от их внимания. У огромного большинствапролов нет даже телекранов в квартирах. Обычная полиция занимается имиочень мало. В Лондоне существует громадная преступность, целоегосударство в государстве; воры, бандиты, проститутки, торговцынаркотиками, вымогатели всех мастей; но поскольку она замыкается всреде пролов, внимания на нее не обращают. Во всех моральных вопросахим позволено следовать обычаям предков.

 

Партийное сексуальноепуританство на пролов не распространилось. За разврат их непреследуют, разводы разрешены. Собственно говоря, и религия была быразрешена, если бы пролы проявили к ней склонность. Пролы нижеподозрений. Как гласит партийный лозунг: "Пролы и животные свободны". Уинстон тихонько почесал варикозную язву. Опять начался зуд.Волей-неволей всегда возвращаешься к одному вопросу: какова все-такибыла жизнь до революции? Он вынул из стола школьный учебник истории,одолженный у миссис Парсонс, и стал переписывать в дневник. В прежнее время, до славной революции, Лондон не был тем прекрасным городом, каким мы его знаем сегодня. Это был темный, грязный, мрачный город, и там почти все жили впроголодь, а сотни и тысячи бедняков ходили разутыми и не имели крыши над головой. Детям, твоим сверстникам, приходилось работать двенадцать часов в день на жестоких хозяев: если они работали медленно, их пороли кнутом, а питались они черствыми корками и водой. Но среди этой ужасной нищеты стояли большие красивые дома богачей, которым прислуживали иногда до тридцати слуг.

 

Богачи назывались капиталистами. Это были толстые уродливые люди со злыми лицами - наподобие того, что изображен на следующей странице. Как видишь, на нем длинный черный пиджак, который назывался фраком, и странная шелковая шляпа в форме печной трубы - так называемый цилиндр. Это была форменная одежда капиталистов, и больше никто не смел ее носить. Капиталистам принадлежало все на свете, а остальные люди были их рабами. Им принадлежали вся земля, все дома, рее фабрики и все деньги. Того, кто их ослушался, бросали в тюрьму или же выгоняли с работы, чтобы уморить голодом.

 

Когда простой человек разговаривал с капиталистом, он должен был пресмыкаться, кланяться, снимать шапку и называть его "сэр". Самый главный капиталист именовался королем и... Он знал этот список назубок. Будут епископы с батистовымирукавами, судьи в мантиях, отороченных горностаев, позорный столб,колодки, топчак, девятихвостая плеть, банкет у лорд-мэра, обычайцеловать туфлю у папы. Было еще так называемое право первой ночи. но вдетском учебнике оно. наверно, не упомянуто. По этому законукапиталист имел право спать с любой работницей своей фабрики. Как узнать, сколько тут лжи? Может быть, и вправду средний человекживет сейчас лучше, чем до революции. Единственное свидетельствопротив - безмолвный протест у тебя в потрохах, инстинктивное ощущение,что условия твоей жизни невыносимы, что некогда они наверное были другими.

 

Ему пришло в голову, что самое характерное в нынешней жизни -не жестокость ее и не шаткость, а просто убожество, тусклость, апатия.Оглянешься вокруг - и не увидишь ничего похожего ни на ложь, льющуюсяиз телекранов, ни на те идеалы, к которым стремятся партия. Даже упартийца большая часть жизни проходит вне политики корпишь на нуднойслужбе, бьешься за место в вагоне метро, штопаешь дырявый носок,клянчишь сахариновую таблетку, заначиваешь окурок. Партийный идеал' -это нечто исполинское, грозное, сверкающее: мир стали и бетона,чудовищных машин и жуткого оружия, страна воинов и фанатиков, которыешагают ^ едином строю, думают одну мысль, кричат один лозунг,неустанно трудятся сражаются, торжествуют, карают - триста миллионовчеловек. и все на одно лицо. В жизни же - города-трущобы, где снуютнесытые люди в худых башмаках, ветхие дома девятнадцатого века, гдевсегда пахнет капустой и нужником. Перед ним возникло видение Лондона- громадный город развалин, город миллиона мусорных ящиков,- и на негоналожился образ миссис Парсонс, женщины с морщинистым лицом и жидкимиволосами, безнадежно ковыряющей засоренную канализационную трубу. Он опять почесал лодыжку.

 

День и ночь телекраны хлещут тебя поушам статистикой, доказывают, что у людей сегодня больше еды. большеодежды, лучше дома, веселее развлечения, что они живут дольше,работают меньше и сами стали крупнее, здоровее, сильнее, счастливее,умнее, просвещеннее, чем пятьдесят лет назад. Ни слова тут нельзядоказать и нельзя опровергнуть. Партия, например, утверждает, чтограмотны сегодня сорок процентов взрослых пролов, а до революцииграмотных было только пятнадцать процентов. Партия утверждает, чтодетская смертность сегодня - всего сто шестьдесят на тысячу, а дореволюции была - триста... и так далее. Это что-то вроде одногоуравнения с двумя неизвестными. Очень может быть. что буквально каждоеслово в исторических книжках - даже те. которые принимаешь каксамоочевидные,- чистый вымысел. Кто его знает, может, и не былоникогда такого закона, как право первой ночи, или такой твари, каккапиталист, или такого головного убора, как цилиндр. Все расплывается в тумане. Прошлое подчищено, подчистка забыта,ложь стала правдой. Лишь однажды в жизни он располагал - послесобытий, вот что важно - ясным и недвусмысленным доказательством того,что совершена подделка. Он держал его в руках целых полминуты. Былоэто, кажется, в 1973 году... словом, в то время, когда он расстался сКэтрин.

 

Но речь шла о событиях семи- или восьмилетней давности. Началась эта история в середине шестидесятых годов, в периодбольших чисток, когда были поголовно истреблены подлинные вождиреволюции. К 1970 году в живых не осталось ни одного, кроме СтаршегоВрата. Всех разоблачили как предателей и контрреволюционеров.Голдстейн сбежал и скрывался неведомо где, кто-то просто исчез,большинство же после шумных процессов, где все признались в своихпреступлениях, было казнено Среди последних, кого постигла эта участь,были трое Джонс, Аронсон и Резерфорд Их взяли году в шестьдесят пятомПо обыкновению, они исчезли на год или год с пишним, и никто не знал,живы они или нет: но потом их вдруг извлекли дабы они. как принято,изобличили себя сами. Они признались в сношениях с врагом (тогдаврагом тоже была Евразия), в растрате общественных фондов, в убийствепреданных партийцев, в подкопах под руководство Старшего Брата,которыми они занялись еще задолго до революции, во вредительскихактах, стоивших жизни сотням тысяч людей. Признались, были помилованы,восстановлены в партии и получили посты, по названию важные, а по сути- синекуры Все трое выступили с длинными покаянными статьями в"Таймс", где рассматривали корни своей измены и обещали искупить вину. После их освобождения Уинстон действительно видел всю троицу вкафе "Под каштаном". Он наблюдал за ними исподтишка, с ужасом и не моготорвать глаз Они были гораздо старше его - реликты древнего мира.наверное, последние крупные фигуры, оставшиеся от ранних героическихдней партии. Славный дух подпольной борьбы и гражданской войны все ещевитал над ними. У него было ощущение - хотя факты и даты уже порядкомрасплылись,- что их имена он услышал на несколько лет раньше, чем имяСтаршего Брата. Но они были вне закона - враги, парии, обреченныеисчезнуть в течение ближайшего года или двух. Тем, кто раз побывал вруках у полиции мыслей, уже не было спасения. Они трупы - и толькождут, когда их отправят на кладбище. За столиками вокруг них небыло ни души Неразумно даже показыватьсяпоблизости от таких людей. Они молча сидели аа стаканами джина,сдобренного гвоздикой.- фирменным напитком этого кафе. Наибольшеевпечатление на Уинстона произвел Резерфорд.

 

Некогда знаменитыйкарикатурист, он своими злыми рисунками немало способствовалразжиганию общественных страстей в период революций. Его карикатуры итеперь изредка появлялись в "Таймс". Это было всего лишь подражаниеего прежней манере, на редкость безжизненное и неубедительное.Перепевы старинных тем: трущобы, хижины, голодные дети, уличные бои.Капиталисты в цилиндрах (кажется, даже на баррикадах они не желалирасстаться с цилиндрами),- бесконечные и безнадежные попытки вернутьсяв прошлое. Он был громаден и уродлив - грива сальных седых волос, лицов морщинах и припухлостях, выпяченные губы. Когда-то он, должно быть,отличался неимоверной силой, теперь же его большое тело местамиразбухло, обвисло, осело, местами усохло. Он будто распадался наглазах - осыпающаяся гора. Было пятнадцать часов, время затишья.Уинстон уже не помнил, как его туда занесло в такой час. Кафе почтиопустело. Из теленранов точилась бодрая музыка. Трое сидели в своемуглу молча и почти неподвижно. Официант, не дожидаясь их просьбы,принес еще по стакану джина. На их столе лежала шахматная доска срасставленными фигурами, но никто не играл. Вдруг с телекранами что-топроизошло - и продолжалось это с полминуты. Сменилась мелодия, исменилось настроение музыки. Вторглось что-то другое... труднообъяснить что. Странный, надтреснутый, визгливый, глумливый тон -Уинстон назвал его яро себя желтым тоном. Потом голос запел:

 

Трое не пошевелились. Но когда Уинстон снова взглянул наразрушенное лицо Резерфорда, оказалось, что в глазах у него стоятслезы. И только теперь Уинстон заметил, с внутренним содроганием - непонимая еще, почему содрогнулся.- что и у Аронсона и у Резерфордаперебитые носы. Чуть позже всех троих опять арестовали. Выяснилось, что сразу жепосле освобождения они вступили в новые заговоры. На втором процессеони вновь сознались во всех прежних преступлениях и во множественовых. Их казнили, а дело их в назидание потомкам увековечили вистории партии. Лет через пять после этого, в 1973-м, разворачиваяматериалы, только что выпавшие на стол из пневматической трубы,Уинстон обнаружил случайный обрывок бумаги. Значение обрывка он понялсразу, как только расправил его на столе. Это была половина страницы,вырванная из "Таймс" примерно десятилетней давности,верхняя половина,так что число там стояло, - и на ней фотография участников какого-топартийного торжества в Нью-Йорке.

 

В центре группы выделялись Джонс,Аронсон и Резерфорд. Не узнать их было нельзя, да и фамилии ихзначились в подписи под фотографией. А на обоих процессах все трое показали, что в тот день онинаходились на территории Евразии. С тайного аэродрома в Канаде ихдоставили куда-то в Сибирь на встречу с работниками Евразийскогогенштаба, которому они выдавали важные военные тайны. Дата засела впамяти Уинстона, потому что это был Иванов день: впрочем, это делонаверняка описано повсюду. Вывод возможен только один: их признаниябыли ложью. Конечно, не бог весть какое открытие. Уже тогда Уинстон недопускал мысли, что люди, уничтоженные во время чисток, в самом делепреступники. Но тут было точное доказательство, обломок отмененногопрошлого: так одна ископаемая кость, найденная не в том слоеотложений, разрушает целую геологическую теорию. Если бы этот фактможно было обнародовать, разъяснить его значение. он один разбил быпартию вдребезги. Уинстон сразу взялся за работу. Увидев фотографию ипоняв, что она означает, он прикрыл ее другим листом. К счастью,телекрану она была видна вверх ногами. Он положил блокнот на колено и отодвинулся со стулом подальше оттелекрана. Сделать непроницаемое лицо легко, даже дышать можно ровно,если постараться, но вот с сердцебиением не сладишь, а телекран -штука чувствительная, подметит. Он выждал, по своим расчетам, десятьминут, все время мучаясь страхом, что его выдаст какая-нибудьслучайность - например, внезапный сквозняк смахнет бумагу. Затем, ужене открывая фотографию, он сунул ее вместе с ненужными листками вгнездо памяти.

 

И через минуту она, наверное, превратилась в пепел. Это было десять-одиннадцать лет назад. Сегодня он эту фотографиюскорее бы всего сохранил. Любопытно: хотя и фотография и отраженный наней факт были всего лишь воспоминанием, само то, что он когда-тодержал ее в руках, влияло на него до сих пор. Неужели, спросил онсебя, власть партии над прошлым ослабла оттого, что уже несуществующее мелкое свидетельство когда-то существовало? А сегодня, если бы удалось воскресить фотографию, она, вероятно, иуликой не была бы. Ведь когда он увидел ее, Океания уже не воевала сЕвразией и трое покойных должны были бы продавать родину агентамОстазии. А с той поры произошли еще повороты - два, три, он не помнилсколько. Наверное, признания покойных переписывались и переписывались,так что первоначальные факты и даты совсем уже ничего ве значат.Прошлое не просто меняется, оно меняется непрерывно. Самым жекошмарным для него было то, что он никогда не понимал отчетливо, какуюцель преследует это грандиозное надувательство, Сиюминутные выгоды отподделки прошлого очевидны, но конечная ее Цель - загадка. Он сновавзял ручку и написал: Я понимаю КАК: не понимаю ЗАЧЕМ. Он задумался, как задумывался уже не раз, а не сумасшедший ли онсам. Может быть, сумасшедший тот, кто в меньшинстве, в единственномчисле. Когдато безумием было думать, что Земля вращается вокругСолнца; сегодня - что прошлое неизменяемо. Возможно, он одинпридерживается этого убеждения, а раз один, значит - сумасшедший. Номысль, что он сумасшедший, не очень его тревожила: ужасно, если онвдобавок ошибается.

 

Он взял детскую книжку по истории и посмотрел на фронтиспис спортретом Старшего Брата. Его встретил гипнотический взгляд. Словнокакая-то исполинская сила давила на тебя - проникала в череп,трамбовала мозг, страхом вышибала из тебя твои убеждения, принуждалане верить собственным органам чувств. В конце концов партияобъявит,чдто дважды два - пять, и придется в это верить. Рано илипоздно она издаст такой указ, к этому неизбежно ведет логика еевласти. Ее философия молчаливо отрицает не только верность твоихвосприятий, но и само существование внешнего мира. Ересь из ересей -здравый смысл. И ужасно не то, что тебя убьют за противоположноемнение, а то, что они, может быть, нравы. В самом деле, откуда мызнаем, что дважды два - четыре? Или что существует сила тяжести. Иличто прошлое нельзя изменить. Если и прошлое и внешний мир существуюттолько в сознании, а сознанием можно управлять - тогда что? Нет! Он ощутил неожиданный прилив мужества. Непонятно, по какойассоциации в уме возникло лицо О'Брайена. Теперь он еще тверже знал,что О'Брайен на его стороне.

 

Он пишет дневник для О'Брайена -О'Брайену; никто не прочтет его бесконечного письма, но предназначенооно определенному человеку и этим окрашено. Партия велела тебе не верить своим глазам и ушам. И это ееокончательный, самый важный приказ. Сердце у него упало при мысли отом, какая огромная сила выстроилась против него, с какой легкостьюсобьет его в споре любой партийный идеолог хитрыми доводами, которыхон не то что опровергнуть - понять не сможет. И однако он прав! Они неправы, а прав он. Очевидное, азбучное, верное надо защищать. Прописнаяистина истинна - и стой на этом! Прочно существует мир, его законы неменяются. Камни - твердые, вода - мокрая, предмет, лишенный опоры,устремляется к центру Земли. С ощущением, что он говорит это О'Брайенуи выдвигает важную аксиому, Уинстон написал: Свобода - это возможность сказать, что дважды два-четыре. Если дозволено это, все остальное отсюда следует.

 

Вот, дальше опять не помню. А фартинг - это была маленькая меднаямонета, наподобие цента. - А где Сент-Мартин? - спросил Уинстон. -.. Сент-Мартин? Эта еще стоит. На площади Победы, рядом скартинной галереей. Здание с портиком и колоннами, с широкойлестницей. Уинстои хорошо знал здание. Это был музей, предназначенныйдля разных пропагандистских выставок: моделей ракет и плавающихкрепостей, восковых панорам, изображающих вражеские зверства, и томуподобного. - Называлась Святой Мартии на полях,- добавил старик,- хотяникаких полей в этом районе не припомню.

 

Гравюру Уинстон не купил. Предмет был еще более неподходящий, чемстеклянное пресс-папье, да и домой ее не унесешь - разве только безрамки. Но он задержался еще на несколько минут, беседуя со стариком, ивыяснил, что фамилия его не Уикс, как можно было заключить по надписина лавке, а Чаррингтон. Оказалось, что мистеру Чаррингтону шестьдесяттри года, он вдовец и обитает в лавке тридцать лет. Все эти годы онсобирался сменить вывеску, но так и не собрался. Пока они беседовали,Уинстон все твердил про себя начало стишка: "Апельсинчики как мед, вколокол Сент-Клемент бьет. И звонит СентМартин: отдавай мне фартинг!"Любопытно: когда он произносил про себя CTэшок, ему чудилось, будтозвучат сами колокола - колокола исчезнувшего Лондона. который ещесуществует где-то, невидимый и забытый. И слышалось ему, как поднимаютони трезвон, одна за другой, призрачные колокольни.

 

Между тем, сколькоон себя помнил, он ни разу не слышал церковного звона. Он попрощался с мистером Чаррингтоном и спустился по лестницеодин, чтобы старик не увидел, как он оглядывает улицу, прежде чемвыйти за дверь. Он уже решил, что, выждав время - хотя бы месяц.-рискнет еще раз посетить лавку. Едва ли это опасней, чем пропуститьвечер в общественном центре, Большой опрометчивостью было уже то, чтопосле покупки книги он пришел сюда снова, не зная, можно ли доверятьхозяину. И все же!.. Да, сказал он себе, надо будет прийти еще. Он купит гравюру сцерковью святого Климента у датчан, вынет из рамы и унесет подкомбинезоном домой. Заставит мистера Чаррингтона вспомнить стишок доконца. И снова мелькнула безумная мысль снять верхнюю комнату. Отвосторга он секунд на пять забыл об осторожности - вышел на улицу,ограничившись беглым взглядом в окно. И даже начал напевать на
самодельный мотив:

 

Вдруг сердце у него екнуло от страха, живот схватило. Вкаких-нибудь десяти метрах - фигура в синем комбинезоне, идет к нему.Это была девица из отдела литературы, темноволосая. Уже смеркалось, ноУинстон узнал ее без труда. Она посмотрела ему прямо в глаза и быстропрошла дальше, как будто не заметила. Несколько секунд он не мог двинуться с места, словно отнялисьноги. Потом повернулся направо и с трудом пошел, не замечая, что идетне в ту сторону. Одно по крайней мере стало ясно. Сомнений быть немогло: девица за ним шпионит. Она выследила его - нельзя же поверить,что она по чистой случайности забрела в тот же вечер на ту жезахудалую улочку в нескольких километрах от района, где живутпартийцы. Слитком много совпадений. А служит она в полиции мыслей илиже это самодеятельность - значения не имеет. Она за ним следит, этогодовольно. Может быть, даже видела, как он заходил в пивную. Идти было тяжело. Стеклянный груз в кармане при каждом шаге стукаяпо бедру, и Уинстона подмывало выбросить его. Но хуже всего быласпазма в животе. Несколько минут ему казалось, что если он сейчас жене найдет уборную, то умрет. Но в таком районе не могло бытьобщественной уборной.

 

Потом спазма прошла, осталась только глухаяболь. Улица оказалась тупиком. Уинстон остановился, постоял несколькосекунд, рассеянно соображая, что делать, потом повернул назад. Когдаон повернул, ему пришло в голову, что он разминулся с девицейкаких-нибудь три минуты назад. и если бегом, то можно ее догнать.Можно дойти за ней до какого-нибудь тихого места, а там проломить ейчереп булыжником. Стеклянное пресс-папье тоже сгодится. оно тяжелое.Но он сразу отбросил этот план: невыносима была даже мысль о том,чтобы совершить физическое усилие. Нет сил бежать, нет сил ударять.Вдобавок девица молодая и крепкая, будет защищаться. Потом он подумал,что надо сейчас же пойти в общественный центр и пробыть там дозакрытия - обеспечить себе хотя бы частичное алиби. Но и этоневозможно. Им овладела смертельная вялость. Хотелось одного:вернуться к себе в квартиру и ничего не делать. Домой он пришел только в двадцать третьем часу. Ток в сети должныбыли отключить в двадцать три тридцать. Он отправился на кухню и выпилпочти целую чашку джина "Победа". Потом подошел к столу в нише, сел ивынул из ящика дневник. Но раскрыл его не сразу. Женщина в телекранетомным голосом пела патриотическую песню. Уинстон смотрел на мраморныйпереплет, безуспешно стараясь отвлечься от этого голоса.

 

Приходят за тобой ночью, всегда ночью. Самое правильное -покончить с собой, пока тебя не взяли. Наверняка так поступали многие.Многие исчезновения на самом деле были самоубийствами. Но в стране,где ни огнестрельного оружия, ни надежного яда не достанешь, нужнаотчаянная отвага, чтобы покончить с собой. Он с удивлением подумал отом, что боль и страх биологически бесполезны, подумал о вероломствечеловеческого тела, цепенеющего в тот самый миг, когда требуетсяособое усилие. Он мог бы избавиться от темноволосой, если бы сразуприступил к делу. но именно из-за того. что опасность былачрезвычайной, он лишился сил. Ему пришло в голову, что в критическиеминуты человек борется не с внешним Врагом, а всегда с собственнымтелом. Даже сейчас, несмотря на джин, тупая боль в животе не позволялаему связно думать. И то же самое, понял он. во всех трагических или повидимости героических ситуациях. На поле боя, в камере пыток, натонущем корабле то, за что ты бился, всегда забывается - тело твоеразрастается и заполняет вселенную, и даже когда ты не парализованстрахом и не кричишь от боли, жизнь - это ежеминутная борьба с голодомили холодом, с бессонницей, изжогой или зубной болью. Он раскрылдневник. Важно хоть что-нибудь записать. Женщина в телекранеразразилась новой песней.

 

Голос вонзался ему в мозг, как острыеосколки стекла. Он пытался думать об О'Брайене, для которого -которому - пишется дневник, но вместо этого стал думать, что с нимбудет, когда его арестует полиция мыслей. Если бы сразу убили -полбеды. Смерть - дело предрешенное. Но перед смертью (никто об этомне распространялся, но знали все) будет признание по заведенномупорядку с ползаньем по полу. мольбами о пощаде, с хрустом ломаемыхкостей, с выбитыми зубами и кровавыми колтунами в волосах. Почему тыдолжен пройти через это. если итог все равно известен? Почему нельзясократить тебе жизнь на несколько дней или недель? От разоблачения неушел Ни один, и признавались все до единого. В тот миг. когда тыпреступил в мыслях, ты уже подписал себе. смертный приговор. Так"зачем ждут тебя эти муки в будущем, если они ничего не изменят?

 

Он опять попробовал вызвать образ О'Брайена, и теперь это удалось."Мы встретимся там. где нет темноты",- сказал ему О'Брайен. Уинстонпонял его слова - ему казалось, что понял. Где нет темноты - этовоображаемое будущее; ты его не увидишь при жизни, но, предвидя,можешь мистически причаститься к нему. Голос из телекрана бил по ушами не давал додумать эту мысль до конца. Уинстон взял в рот сигарету.Половина табака тут же высыпалась на язык - не скоро и отплюешься отэтой горечи. Перед ним. вытеснив О'Брайена, возникло лицо СтаршегоБрата. Так же, как несколько дней назад, Уинстон вынул из карманамонету и вгляделся. Лицо смотрело на него тяжело, спокойно, отечески,-но что за улыбка прячется в черных усах? Свинцовым погребальным звономприплыли слова:

 

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

 

I

 

Было еще утро: Уинстон пошел из своей кабины в уборную. Навстречуему по пустому ярко освещенному коридору двигался человек. Оказалось,что это темноволосая девица. С той встречи у лавки старьевщика минулочетыре дня. Подойдя поближе, Уинстон увидел, что правая рука у нее наперевязи; издали он этого не разглядел, потому что повязка была синяя,как комбинезон. Наверно, девица сломала руку, поворачивая большойкалейдоскоп, где "набрасывались" сюжеты романов. Обычная травма влитературном отделе. Когда их разделяло уже каких-нибудь пять шагов, она споткнулась иупала чуть ли не плашмя. У нее вырвался крик боли. Видимо, она упалана сломанную руку. Уинстон замер. Девица встала на колени. Лицо у неестало молочно-желтым, и на нем еще ярче выступил красный рот, онасмотрела на Уинстона умоляюще, и в глазах у нее было больше страха,чем боли.

 

Уинстоном владели противоречивые чувства. Перед ним был враг,который пытался его убить; в то же время перед ним был человек-человеку больно, у него, быть может, сломана кость. Не раздумывая онпошел к ней на помощь. В тот миг, когда она упала на перевязанную руку, он сам как будтопочувствовал боль. - Вы ушиблись? - Ничего страшного. Рука. Сейчас пройдет.- Она говорила так,словно у нее сильно колотилось сердце. И лицо у нее было совсембледное. - Вы ничего не сломали? - Нет. Все цело. Было больно и прошло. Она протянула Уинстону здоровую руку, и он помог ей встать. Лицо унее немного порозовело; судя по всему, ей стало легче. - Ничего страшного,- повторила она.- Немного ушибла запястье, ивсе. Спасибо, товарищ! С этими словами она пошла дальше - так бодро, как будто и впрямьничего не случилось. А длилась вся эта сцена, наверно, меньше чемполминуты.

 

Привычка не показывать своих чувств въелась настолько, чтостала инстинктом, да и происходило все это прямо перед телекраном. Ивсе-таки Уинстон лишь с большим трудом сдержал удивление: за тедве-три секунды, пока он помогал девице встать, она что-то сунула емув руку. О случайности тут не могло быть и речи. Что-то маленькое и плоское. Входя в уборную, Уинстон сунул этувещь в карман и там ощупал. Листок бумаги, сложенный квадратиком. Перед писсуаром он сумел после некоторой возни в карманерасправить листок. По всей вероятности, там что-то написано. У неговозникло искушение сейчас же зайти в кабинку и прочесть. Но это,понятно, было бы чистым безумием. Где как не здесь за телекранами наблюдают беспрерывно! Он вернулся к себе, сел, небрежно бросил листок на стол к другимбумагам, надел очки и придвинул речение. Пять минут, сказал он себе,пять минут самое меньшее! Стук сердца в груди был пугающе громок. Ксчастью, работа его ждала рутинная - уточнить длинную колонку цифр - исосредоточенности не требовала. Что бы ни было в записке, она наверняка политическая. Уинстон могпредставить себе два варианта. Один, более правдоподобный: женщина -агент полиции мыслей, чего он и боялся. Непонятно, зачем полициимыслей прибегать к такой лочте, но, видимо, для этого есть резоны.

 

В записке может быть угроза, вызов, - приказ покончить с собой, западнякакого-то рода. Существовало другое, дикое предположение, Уинстон гналего от себя, но оно упорно лезло в голову. Записка вовсе не от полиции мыслей, а от какой-то подпольнойорганизации. Может быть. Братство все-таки существует! И девица, может быть,оттуда! Идея, конечно, была нелепая, но она возникла сразу, как толькоон ощупал бумажку. А более правдоподобный вариант пришел ему в голову лишь черезнесколько минут. И даже теперь, когда разум говорил ему, что записка,возможно, означает смерть, он все равно не хотел в это верить,бессмысленная надежда не гасла, сердце гремело, и, диктуя цифры вречение, он с трудом сдерживал дрожь в голосе. Он свернул листы с законченной работой и засунул в пневматическуютрубу. Прошло восемь минут. Он поправил очки, вздохнул и притянул к себеновую стопку заданий, на которой лежал тот листок. Расправил листок.Крупным неустоявшимся почерком там было написано: Я вас люблю.

 

Он так опешил, что даже не сразу бросил улику в гнездо памяти.Понимая, насколько опасно выказывать к бумажке чрезмерный интерес, онвсе-таки не удержался и прочел ее еще раз - убедиться, что ему непомерещилось. До перерыва работать было очень тяжело. Он никак не могсосредоточиться на нудных задачах, но, что еще хуже, надо былоскрывать свое смятение от телекрана. В животе у него словно пылалкостер. Обед в душной, людной, шумной столовой оказался мучением. Онрассчитывал побыть в одиночестве, но, .как назло, рядом плюхнулся настул идиот Парсонс, острым запахом пота почти заглушив жестяной запахтушенки, и завел речь о приготовлениях к Неделе ненависти. Особенно он восторгался громадной-двухметровой головой СтаршегоБрата из папье-маше, которую изготавливал к праздникам дочкин отряд.Досаднее всего. что из-за гама Уинстон плохо слышал Парсонса.:приходилось переспрашивать и по два раза выслушивать одну и ту жеглупость. В дальнем конце зала он увидел темноволосую - за столикомеще с двумя девушками. Она как будто не заметила его, и больше он тудане смотрел. Вторая половина дня прошла легче. Сразу после перерыва прислалитонкое и трудное задание - на несколько часов, - и все посторонниемысли пришлось отставить. Надо было подделать производственные отчеты двухлетней давности таким образом, чтобы бросить тень на крупногодеятеля внутренней партии, попавшего в немилость. С подобными работами Уинстон справлялся хорошо, и на два часа с лишним ему удалось забыть отемноволосой женщине. Но потом ее лицо снова возникло перед глазами, ибезумно, до невыносимости, захотелось побыть одному.

 

Пока он неостанется один, невозможно обдумать это событие. Сегодня ему надлежало присутствовать в общественном центре. Онпроглотил безвкусный ужин в столовой, прибежал в центр, поучаствовал вдурацкой торжественной "групповой дискуссии", сыграл две партии внастольный теннис, несколько раз выпил джину и высидел получасовуюлекцию " Шахматы и их отношение к ангсоцу". Душа корчилась от скуки,но вопреки обыкновению ему не хотелось улизнуть из центра. От слой "явас люблю" нахлынуло желание продлить себе жизнь, и теперь дажемаленький риск казался глупостью. Только в двадцать три часа, когда онвернулся и улегся в постель - в темноте даже телекран не страшен, еслимолчишь, - к нему вернулась способность думать. Предстояло решить техническую проблему: как связаться .с ней иусловиться о встрече. Предположение, что женщина расставляет емузападню, он уже отбросил. Он понял, что нет: она определенно волновалась, когда давала емузаписку. Она не помнила себя от страха - и это вполне объяснимо. Уклонитьсяот ее авансов у него ив мыслях не было. Всего пять дней назад онразмышлял атом, чтобы проломить, ей голову булыжником, но это уже делопрошлое.

 

Он мысленно задел ее вопри, млел ее молодое тело - как тогдаво сне. А ведь сперва он считал ее дурой вроде остальных - напичканнойложью и ненавистью, с замороженным низом. При мысли о том, что можно ее потерять, что ему не достанется молодое белое тело. Уинстоналихорадило. Но встретиться с ней было немыслимо сложно. Все равно чтосделать ход в шахматах, когда тебе поставили мат. Куда ни сунься -отовсюду смотрит телекран. Все возможные способы устроить свиданиепришли ему в голову в течение пяти минут после того, как он прочелзаписку; теперь же, когда было время подумать, он стал перебирать ихпо очереди - словно раскладывал инструменты на столе. Очевидно, что встречу, подобную сегодняшней, повторить нельзя.Если бы женщина работала в отделе документации, это было бы более илименее просто, а в какой части здания находится отдел литературы, онплохо себе представлял. да и повода пойти туда не было. Если бы онзнал, .где она живет и в котором часу кончает работу, то смог быперехватить ее по дороге домой; следовать же за ней небезопасно - надооколачиваться вблизи министерства, и это наверняка заметят. Послатьписьмо по почте невозможно. Не секрет, что всю почту вскрывают.

 

Теперь почти никто не пишет писем. А если надо с кем-то снестись -есть открытки с напечатанными готовыми фразами, и ты простозачеркиваешь ненужные. Да он и фамилии ее не знает, не говоря уж об адресе. В концеконцов он решил, что самым верным местом будет столовая. Если удастсяподсесть к ней, когда она будет одна, и столик будет в середине зала,не слишком близко к телекранам, и в зале будет достаточно шумно...если им дадут побыть наедине хотя бы тридцать секунд, тогда, наверно,он сможет перекинуться с ней несколькими словами. Всю неделю после этого жизнь его была похожа на беспокойный сон.На другой день женщина появилась в столовой, когда он уже уходил послесвистка. Вероятно, ее перевели в более позднюю смену. Они разошлись, невзглянув друг на друга. На следующий день она обедала в обычное время,но еще с тремя женщинами и прямо под телекраном.

 

Потом было триужасных дня - она не появлялась вовсе. Ум его и тело словно приобрелиневыносимую чувствительность, проницаемость, и каждое движение, каждыйзвук, каждое прикосновение, каждое услышанное и произнесенное словопревращались в пытку. Даже весне он не мог отделаться от ее образа. Вэти дни он не прикасался к дневнику. Облегчение приносила толькоработа - за ней он мог забыться иной раз на целых десять минут. Он непонимал, что с ней случилось. Спросить было негде. Может быть, еераспылили, может быть, она покончила с собой, ее могли перевести надругой край Океании: но самое вероятное и самое плохое - она простопередумала и решила избегать его. На четвертый день она появилась. Рука была не на перевязи, толькопластырь вокруг запястья. Он почувствовал такое облегчение, что неудержался и смотрел на нее несколько секунд. На другой день ему чутьне удалось поговорить с ней. Когда он вошел в столовую, она сиделаодна и довольно далеко от стены. Час был ранний, столовая еще не заполнилась. Очередь продвигалась,Уинстон был почти у раздачи, но тут застрял на две минуты: впередикто-то жаловался, что ему не дали таблетку сахарина.

 

Тем не менеекогда Уинстон получил свой поднос и направился в ее сторону, онапо-прежнему была одна. Он шел, глядя поверху, как бы отыскиваясвободное место позади ее стола. Она уже в каких-нибудь трех метрах.Еще две секунды - и он у цели. За спиной у него кто-то позвал: "Смит!"Он притворился, что не слышал. "Смит!" - повторили сзади еще громче.Нет, не отделаться. Он обернулся. Молодой, с глупым лицом блондин пофамилии Уилшер, с которым он был едва знаком, улыбаясь, приглашал насвободное место за своим столиком. Отказаться было небезопасно. Послетого как его узнали, он не мог усесться с обедавшей в одиночествеженщиной. Это привлекло бы внимание. Он сел с дружелюбной улыбкой.Глупое лицо сияло в ответ. Ему представилось, как он бьет по немукиркой - точно в середину. Через несколько минут у женщины тожепоявились соседа, Но она наверняка видела, что он шел к ней, - и, может быть,поняла. На следующий день он постарался прийти пораньше. И на зря: онасидела примерно на том же месте и опять одна. В очереди перед нимстоял маленький, юркий, жукоподобный мужчина с плоским лицом иподозрительными глазками. Когда Уинстон с подносом отвернулся отприлавка, он увидел, это маленький направляется к ее столу. Надежда внем опять увяла. Свободное место было и за столом подальше, но всяповадка маленького говорила о том, что он позаботится о своихудобствах и выберет стол, где меньше всего народу.

 

С тяжелым сердцемУинстон двинулся за няня. Пока он не останется с ней один на один,ничего не выйдет. Тут раздался, страшный грохот. Маленький стоял на четвереньках,поднос его еще летел, а по полу текли два ручья - суп и кофе. Онвскочил и злобно оглянулся, подозревая, видимо, что Уинстон дал емуподножку. Но это было не важно. Пятью секундами Позже с громыхающим сердцем Уинстон уже сидел заее столом. Он не взглянул на нее. Освободил поднос и немедленно начал есть.Важно было заговорить сразу, попа никто не подошел, но на Уинстонанапал дикий страх.

 

С первой встречи прошла неделя. Она моглапередумать, наверняка передумала! Ничего из этой истории не выйдет -так не бывает в жизни. Пожалуй, он и не решился бы заговорить, если быне увидел Ампфорта, поэта с шерстяными ушами, который плелся сподносом, ища глазами свободное место. Рассеянный Амплфорт былпо-своему привязан к Уинстону и, если бы заметил его, наверняка подселбы. На все оставалось не больше минуты. И Уинстон и женщина усердноели. Ели они жидкое рагу - скорее суп с фасолью. Уинстон заговорилвполголоса. Оба не поднимали глаз: размеренно черпая похлебку иотправляя в рот, они тихо и без всякого выражения обменялисьнесколькими необходимыми сло вами.

Амплфорт не заметил Уинстона и сел за другой стол. Женщина быстродоела обед и ушла, а Уинстон остался курить. Больше они неразговаривали и, насколько это возможно для двух сидящих лицом к лицучерез стол, не смотрели друг на друга. Уинстон пришел на площадь Победы раньше времени. Он побродилвокруг основания громадной желобчатой колонны, с вершины которойстатуя Старшего Брата смотрела на юг небосклона, туда, где в битве за Взлетнуюполосу 1 он разгромил евразийскую авиацию (несколько лет назад онабыла остазийской). Напротив на улице стояла конная статуя, изображавшая, каксчиталось, Оливера Кромвеля. Прошло пять минут 'после назначенного часа, а женщинывсе не было. На Уинстона снова напал дикий страх. Не идет, передумала! Ондобрел до северного края площади и вяло обрадовался, узнав церковьсвятого Мартина, ту, чьи колокола - когда на ней были колокола -вызванивали: "Отдавай мне фартинг". Потом увидел женщину: она стояла под памятником и читала, илиделала вид, что читает, плакат, спиралью обвивавший колонну. Пока тамне собрался народ, подходить было рискованно. Вокруг постаментастояли. телекраны. Но внезапно где-то следа загалдели люди ипослышался гул тяжелых машин. Все на площади бросились, в ту сторону.Женщина быстро обогнула львов у подножья колонны и тоже побежала.Уинстон устремился следом. На бегу он понял по выкрикам, что везутпленных евразийцев.

 

Южная часть площади уже была запружена толпой. Уинстон,принадлежавший к той породе людей, которые в любой свалке норовятоказаться с краю, ввинчивался, протискивался, пробивался в самую гущународа. Женщина была уже близко - рукой можно достать. - но тут глухойстеной мяса дорогу ему преградил необъятный ирод и такая же необъятнаяженщина - видимо, его жена. Уинстон извернулся и со всей силы вогнал между ними плечо. Емупоказалось, что два мускулистых бока раздавят его внутренности в кашу,и тем не менее он прорвался, слегка вспотев. Очутился рядом с ней. Онистояли плечо к плечу и смотрели вперед неподвижным взглядом, По улице длинной вереницей ползли грузовики, и в кузовах по всемчетырем углам с застывшими лицами стояли автоматчики. Между нимивплотную сидели на корточках мелкие желтые люди в обтрепанных зеленыхмундирах. Монгольские их лица смотрели поверх бортов печально и безвсякого интереса. Если грузовик подбрасывало, раздавалось звяканьеметалла - пленные были в ножных кандалах. Один за другим проезжалигрузовики с печальными людьми. Уинстон слышал, как они едут, но виделих лишь изредка. Плечо женщины, ее рука прижимались к его плечу ируке. Щека была так близко, что он ощущал ее тепло. Она сразу взяла инициативу на себя, как в столовой. Заговорила,едва шевеля губами, таким же невыразительным голосом, как тогда, иэтот полушепот тонул в общем гаме и рычании грузовиков.

 

Паддингтонский вокзал... С военной точностью, изумившей Уинстона, она описала маршрут.Полчаса поездом: со станции - налево; два километра по дороге, воротабез перекладины: тропинкой через поле; дорожка под деревьями, заросшаятравой; тропа в кустарнике: упавшее замшелое дерево. У нее словнокарта была в голове.

В этих словах не было надобности. Но толпа не позволяла разойтись.Колонна все шла, люди глазели ненасытно. Вначале раздавались выкрики исмет, но шумели только партийные, а вскоре и они умолкли.Преобладающим чувством было обыкновенное любопытство. Иностранцы - изЕвразии ли, из Остазаю - были чем-то вроде диковинных животных. Ты ихникогда не видел - только в роли военнопленных, да и то мельком.Неизвестна была и судьба их - кроме тех, кого вешали как военныхпреступников; остальные просто исчезали - надо думать, в каторжныхлагерях. Круглые монгольские лица сменились более европейскими,грязными, небритыми, изнуренными. Иногда заросшее лицо останавливалона Уинстоне необычайно пристальный взгляд, и сразу же он скользилдальше. Колонна подходила к концу. В последнем грузовике Уинстонувидел пожилого человека, до глаз заросшего седой бородой: он стоял наногах, скрестив перед животом руки, словно привык к тому, что онискованы.

 

Пора уже было отойти от женщины. Но в последний миг, покатолпа их еще сдавливала, она нашла его руку и незаметно пожала. Длилось это меньше десяти секунд, но ему показалось, что онидержат друг друга за руки очень, долго. Уинстон успел изучить ее рукуво всех подробностях. Он трогал длинные пальцы, продолговатые ногти, затвердевшую отработы ладонь с мозолями, нежную кожу запястья. Он так изучил эту рукуна ощупь, что теперь узнал бы ее и по виду. Ему пришло в голову, чтоон не заметил, какого цвета у нее глаза. Наверно, карие, хотя утемноволосых бывают и голубые. Повернуть голову и посмотреть на неебыло бы крайним безрассудством. Стиснутые толпой, незаметно держась заруки, они смотрели прямо перед собой, и не ее глаза, а глаза пожилого пленника тоскливо уставились на Уинстона из чащи спутанных волос.

 

Лучшие видео-курсы по сайтостроению

Бесплатные видео-уроки ... как
извлекать наличность из Интернета

Курсы по видео-монтажу и маркетингу

Бесплатный курс - Платежи в Интернете